Режиссер, задумавший перекрасить город

Все человечество делится на людей «нормальных» и «ненормальных». Если при этом за «абсолютный нуль» принять среднестатистического гражданина нашей страны, в сознании которого прочно закреплено, что работа существует исключительно для заработка, что главное в жизни – обходиться без трудностей (и уж, совершенно точно, не создавать их для себя самому) и что к серости существования следует научиться привыкать так же, как привыкаешь к старой ненужной мебели в доме, то актера и режиссера из Петербурга Игоря ЛАРИНА можно смело причислить к категории вторых. Потому что люди «нормальные» – это те, кто, если и ставит что-то в периферийных театрах, то разово и ни к чему не обязывающе. А Ларин не только пополняет репертуар театра куклы и актера «Буратино» новыми постановками (не стесняясь при этом признаваться в любви к его коллективу), но и третий год подряд привозит в Магнитку свои моноспектакли, персонажи и стилистика которых необычны и нравятся многим.

Как поступает «нормальный» человек, приехав со своими спектаклями, пусть даже не впервые, в чужой город? Правильно, отыгрывает запланированное, собирает реквизит и покидает город. Ларин же, поскольку в последний свой приезд ничего в театре не ставил, а только играл, решил в свободное от работы время придать унылому театральному зданию надлежащий вид. Купил на свои деньги краску, разметил рисунок и раскрасил фасад «Буратино», вызвав было к жизни дискуссию о том, «что такое хорошо и что такое плохо» в гражданской архитектуре, которая, впрочем, быстро утихла за недостатком оппонентов...

Словом, не умеет человек жить по правилам и петь в общем «хоре». И проявляется это во всем: от режиссуры и сценографии его спектаклей до взгляда на, казалось бы, обыденные и однозначно принятые вещи.

В апреле, помимо уже знакомых «Моего первого друга» (по «Запискам о Пушкине» И. И. Пущина) и «Евгения Онегина», он вынес на суд магнитогорского зрителя новую работу, посвященную удивительному советскому актеру Петру Алейникову с, разумеется, парадоксальным названием «Буратино. Большая жизнь» и странным синтезом алейниковской манеры игры, положенным на текст знаменитой сказки о Золотом ключике и песни 30-40-х годов.

– Откуда взялась такая необычная идея соединить любимую многими детскую сказку с песнями из довоенных кинолент и тенью любимого тогда многими киноактера?
– Начиналось все с песен. Дело в том, что в последние годы самыми любимыми песнями, которые поют в застолье и которые поднимают настроение без телевизоров и магнитофонов в любой компании, – это шлягеры из старых кинофильмов. Наверное, в них есть тот «воздух», тот наив и романтизм, которых очень мало в современном искусстве. Фильмов в те годы выходило на экраны немного и каждый считался событием. И честно говоря, при всей наивности, их даже сегодня безумно приятно смотреть, потому что снимались там очень хорошие актеры. Сейчас таких почти нет. Тот же любимый мною Петр Алейников, в принципе, забыт современным зрителем. А когда-то никто, кроме него, не мог позволить себе выйти во время творческой встречи на сцену какого-нибудь ДК, постоять под аплодисменты минут десять-пятнадцать и уйти. Причем зрители были счастливы просто тем, что видели своего кумира. Все любили сыгранного им хулигана и пьяницу-антигероя, которому очень сочувствовали. Этот актер, в общем-то, всю свою жизнь играл в кино кого-то вроде Буратино или сказочного Иванушки-дурачка, который счастлив тем, что происходит вокруг, и радуется всему. Сам он прожил несчастную жизнь, поскольку потом стал много пить, срывал съемки – его перестали снимать, он безумно страдал. Но Алейников прожил жизнь своей страны, в светлое будущее которой верил...
Сначала мне думалось просто взять его биографию и соединить ее с песнями тех лет, потом – историю кино... Разные были мысли. Но, в конце концов, я пришел к сказочному сюжету. И самая яркая советская сказка о счастливой стране, которая всплыла в памяти, была сказка о Буратино. Причем, когда я начал ее перечитывать, она вдруг оказалась для меня незнакомой. Если в нее вчитаться, она достаточно жесткая и в ней очень много подтекста...
Вот так и родился спектакль, который пока еще очень «сырой». Я представляю себе, что он иногда где-то невнятный и, местами, достаточно импровизационный. Но мне было очень важно выйти с ним на публику и показать, что получается...

– Почти во всех ваших постановках обязательно присутствует музыка. Чайковский, Шнитке, те же песни 30-40-х... Даже чеховский «Вишневый сад», в котором, по пьесе, что-то вроде вальса звучит только где-то в III действии, вы ухитрились почти полностью сделать музыкальным спектаклем. Откуда это в вас – из Ленинградского института театра, музыки и кинематографии?
– Нет, из ЛГИТМИКа вряд ли что-то идет. Это было, вообще, несчастное для меня время. Я ощутил себя актером гораздо позже – через несколько лет после окончания института. Причем помогла совершенно критическая ситуация – безработица. Но, думаю, через это должен пройти в своей жизни каждый...
Что же касается музыки, то почти все школьные годы я прозанимался спортом и был очень далек от искусства. Я не был великим меломаном – никогда никаких магнитофонов не имел, не увлекался современной музыкой. Но пластинки с записями тех вещей, которые мне нравились, я мог «запиливать» сутками. В институте наши взаимоотношения с музыкой тоже были довольно странными.
А сейчас я, наверное, много использую ее в своих спектаклях потому, что очень люблю какие-то пластические вещи в театре, хореографию и яркость формы. Время, видимо, такое, когда мне самому, как и каждому человеку, хочется от искусства праздника. Любого. Это не касается красоты и дороговизны декораций. Праздник – это какое-то пение души. Феллини как-то спросили о музыке, и он ответил, что ничего в ней не понимает, но ему кажется, что это звуки, которые льются с неба. Что-то, наверное, в этом есть, правда?..
Причем для меня главное, чтобы музыка в спектакле помогала актеру в его ощущениях и во всем его поведении. Тогда, в результате, она поможет и зрителю лучше понять действие, а не будет «развлекать» его во время спектакля...

– После многих лет занятий спортом вы выбрали театральный вуз?
– Да, десять лет я занимался плаванием. В старших классах уже начал участвовать в вечерах, что-то сам организовывал. Старые книги дома были – я их читал, много учил наизусть... Помню, в III или в IV классе поражал всех на уроках литературы. Учить по программе я ничего не учил. Понимаете, мне всегда мешала жить «система» – тяготило меня, когда нужно делать все шаг за шагом, по режиму. И я периодически договаривался с нашим учителем литературы (потрясающий был человек!) о том, что в конце урока прочту наизусть балладу Жуковского. Каждый раз я читал огромные баллады, и мне ставили за них две «пятерки». Поэтому оценки в четверти шли приблизительно так: «три», «два», «три», «пять», «пять»... Вот таким образом я и держался. Эта «неровность» сказывается, конечно, и сейчас. Любую «систему» я очень трудно перевариваю, и она меня взаимно. В академических театрах я приобрел имидж «скандалиста». Приглашают и сейчас многие, но это будет просто лишней тратой времени, потому что рано или поздно конфликт неизбежен. В театр «Буратино» я никогда бы не пришел, если бы здесь был какой-нибудь властный режиссер и система, которой надо подчиняться... Если я вижу, что театр «мертв», мне хочется его разрушить, сделать в нем революцию. Просто так я не могу существовать...

– Но если вам не нравилась школьная программа, то к Пушкину-то вы как пришли? Его ведь тоже «проходят» по литературе.
– А Пушкину я, как ни странно, еще в школе подражал. Был у меня такой стихотворный «выплеск», когда я впервые влюбился. Довольно много стихов тогда написал... Думаю, самое главное, что подкупает в его поэзии, это то, о чем писал Писарев. Он считал, что великих поэтов в России нет, а Пушкин – всего лишь «великий стилист». В этом есть доля истины, потому что для Пушкина целью поэзии была поэзия. Его страшно ругал Александр Бестужев за то, что в переводе пушкинские стихи оказываются набором красивых бессмысленных фраз, перестают существовать.
Вот этим изяществом слога Пушкин и привлек меня в детстве. И сейчас главное в нем для меня форма. Ведь зритель тоже идет в театр за нею. Для большинства главным оказывается не «что», а «как». Актер может много чувствовать и быть внутренне очень хорошим человеком, но если он не владеет пластикой, мимикой, своими эмоциями, он ничего не сможет выразить на сцене...
А в смысле человеческом Пушкин был более чем обычным человеком. Местами даже совершенно гадким и омерзительным. В поэзии он совсем другой.

– Однако Пущин в своих воспоминаниях воспевает именно Пушкина-человека.
– Эти «Записки», действительно, очень милые, очень трогательные. Если делать их «напрямую», получится сентиментальная история любви – воспоминания о человеке, о том, как все было хорошо. Поэтому в «Моем первом друге» все события этой книги (за что пушкинисты меня очень не любят и ругают до сих пор) я перевернул и на 90 процентов там идет неисторическая трактовка...

– Этот спектакль вы впервые привезли в Магнитку на театральный фестиваль в 93-м году и с тех пор приезжаете к нам довольно часто. Случай это для провинции нетипичный и потому причины ваших приездов вполне естественно обрастают различными слухами и домыслами. Сами-то вы чем это объясняете?
– Ну, разумеется, самая главная причина – это театр «Буратино», где царит неформальная атмосфера, где можно что-то сделать, потому что нет никаких интриг, конфликтов и ситуация близка к идеальной. Это достаточно высокий уровень труппы и обоюдное желание ставить спектакли и работать дальше. Кроме того – друзья, которые ждут, потому что привыкли, что я привожу сюда что-то новое. И знаете, есть еще одна странная вещь... Я постоянно останавливаюсь в квартире, окна которой выходят на комбинат. Каждое утро я встаю, смотрю на него – и каждый день он разный. Для меня это уже какой-то художественный образ. Следующий спектакль, который я буду делать по мотивам шекспировской «Бури», станет такой сказкой-притчей о Магнитогорске, в которой будет этот разноцветный дым, и явится зрителю бог Комбината...

– Вы, пожалуй, первый и единственный человек на свете, который приезжает в Магнитку за дымом. Здание театра вот еще решили перекрасить. Кстати, один человек как-то сказал мне, что, если кто-то по приезде принимается наводить порядок на новом месте, это первый признак того, что он собирается остаться здесь надолго.
– Мысль, конечно, интересная. Я как-то об этом не задумывался. Но, наверное, если человек собрался что-то красить, значит его, действительно, волнует дальнейшая судьба этого места... А что касается перекраски театра, то цель этой акции – хоть какую-то разноцветицу внести, потому что город страшно серый; город совершенно бесцветный – и улицы, и дома удручают. Черно-белые времена давно уже прошли. Мы страшно отстаем от цивилизации в смысле яркости жизни. Сейчас нужны новые люди, новые идеи.
Вот приехал в этот раз – посмотрел на здание кукольного театра издали и ужаснулся: ну просто какой-то барак с потеками! И мысль возникла абсолютно естественно и неосознанно. Взбаламутил весь театр. Сначала все испугались, а потом поверили и пошли, и стали красить, и, по-моему, готовы уже раскрасить все вдоль и поперек. Если бы я не уезжал через неделю, можно было бы устроить нечто более грандиозное. Но, думаю, что, когда я приеду в следующий раз, мы продолжим начатое. Сначала докрасим театр, затем раскрасим близлежащие дома, а потом и всю центральную площадь вместе с этим шпилем и с часами. После можно будет раскрасить и комбинат в разные цвета. И будет такой праздничный город, и все будут довольны и счастливы...

– Вы в самом деле бунтарь по натуре. Таких Россия всегда стремилась забросить подальше от цивилизации. А вот, интересно, каких три вещи вы хотели бы захватить с собой, если бы вам, как Робинзону Крузо, пришлось вдруг оказаться на необитаемом острове?
– Я бы людей туда взял, потому что самое главное – это общение.

– Людей брать нельзя. Компания Пятницы и попугая ждет вас на острове.
– Ну тогда я бы, наверное, захватил карандаш с бумагой, ножик и ружье.

– Странный набор. Особенно два последних предмета.
– Ножик – это чтобы из деревьев жилище себе построить. А ружье, чтобы охотиться. Не с голоду же на острове умирать.

– Зачем тогда вам, такому практичному человеку, который, не успев еще попасть на остров, уже думает о жилье и хлебе насущном, карандаш с бумагой?
– А это, чтобы записывать впечатления, мысли какие-то, вести дневники и картинки рисовать. Должно же что-то остаться от тебя в этой жизни. Обязательно...